Печатается по книге Лазаря Лагина "Избранные произведения". - М., "Юридическая литература", 1990 год
- Привидения существуют, - сказал кто-то, доверительно тронув меня за локоть. - Привидения
существуют, это факт. Только по случаю осадного положения они появляются не в полночь, а в десять
часов вечера…
Я оглянулся и увидел тщедушного гражданина в стёганой ватной куртке и отличных шерстяных брюках в
полоску. Его лысеющая голова была непокрыта, уши пылали на морозе, на синеватом бледном лице
белели светло-серые глаза, холодные и очень серьёзные.
- Я бы раньше сам никогда не поверил, - сказал он, увидев мою недоумённую улыбку, и поднял руку,
как бы отгораживаясь от возможных возражений, - но факты! Факты - упрямая вещь… Только зачем
нам мёрзнуть на улице? Зайдёмте ко мне, я вам всё расскажу, и вы убедитесь…
Этот необычный разговор происходил в городе Н. на третий день изгнания из него немецких войск.
Озябший и злой, бродил я по разорённым улицам, уже который час поджидая коменданта города,
который как уехал куда-то с утра с начальником гарнизона, так всё еще не возвращался.
Моя фамилия - Цикота, - представился незнакомец, - Анатолий Сергеевич Цикота, адвокат.
Мы вошли в парадный подъезд трёхэтажного углового дома, хотя удобнее было проникнуть в здание
прямо через разрушенную снарядом стену, спотыкаясь, поднялись по заваленной и развороченной
лестнице на третий этаж и остановились перед дверью, аккуратно обшитой клеёнкой и войлоком. Дверь
была закрыта. Цикота открыл её английским ключом, и мы вошли в комнату, щедро залитую солнцем. С
плюшевого дивана вспорхнули несколько воробушков и, испуганно чирикая, скрылись в соседней
комнате. Сквозь обвалившуюся стену видна была улица. Сверху она, изрытая воронками, напоминала
лунный пейзаж. Колючий ветер раскачивал вылинявший оранжевый абажур, от которого на заснеженный
паркет ложились весёлые голубоватые тени.
Цикота подошёл к запорошенному снегом пианино, поднял крышку, задеревеневшими пальцами
попытался сыграть "Катюшу". Пробитый осколками инструмент нехотя откликнулся унылыми
дребезжащими звуками. Цикота бережно опустил крышку, подул на ладони и сказал:
- Ниночкина любимая песня… Придёт из детского сада и сразу не раздеваясь: "Папка, сыграй Катюшу…"
У вас дети есть?
- Девочка, - ответил я. - Наташка.
- Жива?
Я утвердительно кивнул головой.
- А у меня нет уже дочки, - медленно произнёс Цикота, как бы прислушиваясь к собственным словам. -
И жены нет. Третьего дня были, а сегодня нет… Правда смешно?
Трудно было найти в этом что-нибудь смешное. Я промолчал.
- Единственное утешение, - сказал Цикота, - что каждый вечер я их всё-таки смогу видеть. Знаете, это
такое счастье, даже дух захватывает!.. Не верите?
Он присел на крышку пианино и, потирая руки, начал, глядя поверх меня на весьма посредственную
копии шишкинского "Леса":
- Вчера я тоже не верил. Когда прибежал домой, их уже не было. Их унесли. Тогда я, конечно, побежал
на кладбище, но меня не пустили в ворота. Знакомые не пустили. Жалели меня. Говорили: незачем ему,
то есть мне, смотреть на этот ужас. Он, то есть я, уже и так тронулся. Пусть он, то есть я, помнит их
такими, какими они были в жизни.
Тогда я им говорю: "Вы что же, думаете, что я сошёл с ума?"
А они молчат. Тогда я им говорю: "Вы ошибаетесь, граждане. Но вот если вы меня сейчас не пустите,
тогда я, действительно, могу сойти с ума". И полез через забор. Но они меня стащили за ноги и говорят:
"Анатолий Сергеевич, ну Анатолий Сергеевич, ну миленький, ну не надо!.." И плачут. А я не плачу. Я
только говорю: "Да пустите же, да пустите же!" И всё лезу, и лезу, и вырвался-таки, и перепрыгнул через
забор, и побежал туда, где стоял народ, и стал искать, искать, искать. А они все лежат, запорошенные
снегом, и их очень-очень много. И вдруг я вижу: Ниночка! И сразу стало очень темно. А когда я очнулся,
всё ещё было темно, потому что уже был вечер, и было затемнение, а электростанцию немцы
взорвали.
Я лежал на диване вон там, напротив, - Цикота кивнул головой в сторону домика с заколоченными
окнами на противоположном тротуаре, - у доктора Снегирёва. Мы дружили семьями. Я лежу и слышу -
в соседней комнате Василий Васильевич с женой уговаривают Валечку (это их дочка, Ниночкина
подружка): "Валечка, не плачь, не плачь, Валечка, а то дядю Толю разбудишь. Пора ложиться спать.
Уже десять часов".
И тогда меня как будто осенило. Я тихонечко слез с дивана и тихонечко выбрался на кухню, а оттуда
во двор, а со двора на улицу и бегом к себе домой. И что-то у меня внутри говорит: "Анатолий, только
не волнуйся! Сейчас ты увидишь и Ниночку, и Ольгу!"
И вот я забрался в спальню, сижу и жду. "Боже мой, - думаю, - сейчас я их увижу!"
И вдруг я слышу: в Ниночкиной комнате какие-то шорохи, какие-то голоса.
Это было очень страшно - ведь я же только что проходил через Ниночкины комнату, и там не было ни
одного живого человека. Будь я хоть чуточку ненормальным, а не то что сумасшедшим, я бы закричал
от ужаса. Но я не закричал, потому что я совсем-совсем нормальный. Я только поднялся со стула,
подошёл на цыпочках к замочной скважине и стал смотреть.
Тут Цикота остановился, взял меня за руку, подвёл к замочной скважине и сказал:
- Посмотрите!
Я нагнулся и увидел развалины небольшой двухсветной угловой комнаты, в которой и обломки мебели,
и обрывки набивного коврика с зелёными и розовыми лошадками, и много других, почти неуловимых
деталей выдавали детскую. Ясное, холодное небо заменяло начисто сорванный потолок. Всё было
покрыто чистеньким сухим снежком: и сломанная белая кроватка, и низенький столик с такими же
низенькими табуретками. А около развороченных снарядами подоконников валялись три трупа в
серо-зелёных шинелях.
- Вы всё заметили?
- Всё, - ответил я, разгибаясь.
- И их тоже?.. Немцев вы заметили?
- И немцев, - сказал я. Выбросьте эту падаль ко всем чертям. Хотите я вам помогу.
- А я их вчера вечером видел, и они были живы, - сказал Цикота, не ответив на моё предложение. Утром
я их нашёл мёртвыми, а когда прибежал вечером и посмотрел в скважину, я вдруг увидел, что они живые.
Но это было позже. А сначала я увидел, что детская совсем-совсем целая, как будто ничего не
произошло. На стене картинки - Ниночкин красный уголок. Она там всегда играла в общее собрание и в
Первомайскую демонстрацию и назвала демонстрантов демонстрятниками. Смешно, а с точки зрения
морфологии русского языка абсолютное закономерное словообразование. Но это я отвлёкся. Значит,
детская совсем-совсем целая, как до немцев. Только Олина кровать тоже в детской и на стенке нет
портретов вождей. А на кровати сидит Оля! Живая Оля! И держит на руках живую Ниночку! Но боже мой,
как они исхудали и как они одеты! В какой-то дерюге, в рваных башмаках. И Ниночка, и Оля. Я хорошо
помню - у Ниночки были чудесные фетровые валенки, а они сидит без валенок и плачет. И Оля ей
говорит: "Не плачь, Ниночка, скоро папа вернётся, а немцев всех прогонят, и нам снова будет хорошо
и весело". Она говорит, и изо рта у неё идёт пар. Такой в комнате собачий холод!
Я раскрываю двери, я вбегаю и кричу: "Ниночка! Олюша! Я здесь! Я уже вернулся!"
Но они меня совсем не замечают. И Оля всё говорит и говорит Ниночке, и изо рта у неё идёт пар. А
сверху сыплется штукатурка, потому что где-то совсем близко рвутся бомбы. Я снимаю пиджак и хочу
накинуть на Ниночку, чтоб ей было хоть чуточку теплей. Но пиджак падает на пол, потому что
оказывается, что это только тени, а на тенях пиджаки не держатся. Я хочу обнять своих милых и
обнимаю воздух. Тогда я присаживаюсь сбоку на кровать и начинаю смотреть на них, чтобы получше
запомнить.
И пока я так сижу, входят те трое. Они шагают, как живые, а выглядят так, какими вы их сейчас видели.
У лейтенанта посреди лба торчит осколок снаряда, но он не обращает на это никакого внимания.
Второй, что у левого окна, рыжий, короткий, похожий на отощавшую свинью, правой рукой устанавливает
на подоконнике пулемёт, а левой придерживает свою оторванную ногу с таким раздражением, будто это
вечно расстёгивающийся портфель. У третьего снесён затылок, и сквозь дыру, когда он задирал голову,
виднелись зубы и покрытые изморозью внутренние стенки черепа. Это был ефрейтор из адвокатов. Я
нашёл у него в кармане довоенную визитную карточку. Присяжный поверенный Иоахим Кунсткалл из
Дуйсбурга. Какое странное совпадение - он тоже был адвокат. Не правда ли?
Они входят и располагаются с пулемётами у обоих окон: лейтенант и рыжий. А присяжный поверенный
остаётся позади, чтобы подавать патроны, когда потребуется. Но они ещё не стреляют, и им пока не
нужны патроны.
Моя жена хочет уйти - она понимает, что скоро начнётся стрельба. Но ефрейтор загораживает ей
дорогу. Он говорит: "Мадам, я прошу вас остаться. Дамское общество - услада для солдата".
Оля говорит: "Пожалейте мою девочку, дайте нам уйти и спрятаться".
А он говорит: "Не беспокойтесь, мадам, с вашей девочкой ничего не случится".
И он так странно улыбается, что мне становится страшно. Он улыбается и смотрит на своего
лейтенанта, а тот досадливо отмахивается, и тогда присяжный поверенный Иоахим Кунсткалл из
Дуйсбурга хватает Олю и бормочет: "Мадам! Я - адвокат, вы жена адвоката. Я - адвокат, вы жена
адвоката…"
А Оля упирается и что-то шепчет.
Она не хочет кричать, чтобы не напугать Ниночку.
А те двое смотря, как будто ничего особенного не происходит.
А Ниночка смотрит и молчит.
А я ничего не могу поделать. Что я могу против привидений?
А он всё крепче прижимал к себе Олю, и она поняла, что он безнадёжно сильнее. Тогда она умоляюще
кивнула на Ниночку, чтобы он пожалел её хотя бы ради ребёнка. И присяжный поверенный Иоахим
Кунсткалл из Дуйсбурга молча, не переставая прижимать к себе Олю левой рукой, правой вытащил
из кобуры парабеллум и выпустил три пули в Ниночку. Ниночка молча упала, а Оля вскрикнула и лишилась
чувств. И это было как бы сигналом для начала стрельбы, потому что сразу с улицы ударил пулемёт по
нашим окнам, а немцы стали отвечать из своих пулемётов. Присяжный поверенный Иоахим Кунсткалл
из Дуйсбурга тут же стал ужасно деловым. Он принялся таскать из прихожей ящики с патронами и забыл
об Оле.
Но потом, когда наши стали бить из пушки и немецкий лейтенант упал с осколком в черепе, остальные
двое перепугались. Рыжий, похожий на отощавшую свинью, что-то крикнул адвокату, и тот потащил Олю
к окну, чтоб наши увидели её и прекратили огонь. Но Оля нарочно упала на пол рядом с мёртвым
лейтенантом, схватила его пистолет и успела два раза выстрелить и размозжить адвокату голову,
прежде чем рыжий её прикончил.
А потом я стал кричать, и набежали люди, и меня снова увели к Снегирёвым, и поили какой-то гадостью,
и уложили спать. Когда меня укладывали, я уже не кричал, потому что мне пришла в голову
замечательная идея.
Вы понимаете, пройдёт время, и наш город снова отстроится и станет ещё красивей, и богаче, и
счастливей, чем до войны. И тогда люди могут всё забыть. А этого ни за что нельзя допустить. Ни за
что! И вот я хочу предложить, чтобы наш дом не отстраивали. Пусть его оставят таким, каков он есть -
разбитым, без стен, без крыши! И пусть на нём будет только одна надпись такими крупными буквами,
чтобы отовсюду было видно. Всего три слова: "ПОМНИ О НЕМЦАХ!" И всё. И пусть в этот дом по
воскресеньям и праздникам ходят экскурсанты, а я буду всегда здесь. Я буду водить их по дому и всё
подробно рассказывать. А по вечерам показывать желающим через замочную скважину Ниночкину
детскую. И в каждую полночь они смогут увидеть, какой конец настиг немцев в Ниночкиной детской, и
в нашем городе, и в других городах, где они побывали, всюду, куда только ступала их сатанинская нога.
Это очень важно, чтобы хоть один дом не отстроили в каждом нашем городе, в каждом селе, и пусть
это будут дома - памятники, дома - вечное воспоминание, чтобы никто не мог, не смел забывать о
немцах…
Цикота перевёл дыхание, глянул на свои ручные часы и совсем другим тоном промолвил:
- Три часа… В это время Ниночка возвращалась из детского сада…
И не успел он закончить фразу, как на лестнице послышались чьи-то лёгкие шаги и два голоса - детский
и женский.
Я чужд какому бы то ни было суеверию, но на этот раз я почувствовал, как у меня по телу побежали
мурашки. Что касается Цикоты, то он так и застыл в радостном и нетерпеливом ожидании.
- Тише! - шепнул он мне, задыхаясь. - Ради бога, тише!
Шаги замолкли перед дверью. Глухо донёсся голос: женщина что-то объясняла ребёнку. Раздался
звонок. Цикота бросился открывать дверь, и вошла девочка лет пяти, разрумянившаяся на морозе,
синеглазая, быстрая в движениях. В руках она держала шапку с наушниками.
- Дядя Толя, - обратилась она к Цикоте с уморительной и трогательной заботливостью, - вы забыли
у нас шапку. Нате!
- Спасибо, Валечка, - тихо промолвил Цикота и надел шапку.
- А теперь, сказала девочка, - пойдёте к нам. Пора обедать.
Она взяла его за руку и повела, притихшего и послушного, через улицу к домику с заколоченными
окнами. Она шла уверенная, гордая порученьем, возложенным на неё мамой, и полная
очаровательной, я бы даже осмелился сказать - материнской, нежностью к этому большому, но
больному дяде. Быстрая, краснощёкая, рождённая для счастья маленькая хозяйка возвращённого
к жизни города. Высокое, праздничное солнце стояло над её головой. Они шагали, а за ними окаменевшим криком о мести застыл полуразрушенный, разбитый
снарядами трёхэтажный угловой дом. Пусть и впрямь он остаётся таким, чтобы никто никогда не мог
и не смел забывать о немцах.
